«Катюши» – «Сталинские орга́ны» - Артем Владимирович Драбкин

часто бывало. Взять под Сталинградом: давали по 6—10 залпов в день. Идут по фронту – дали залп, накрыли. Все! Танки пошли в наступление, там по-разному было. Батальон идет в наступление обычно, полк-то не наступает, по нему залп даешь. А если которые танки не попали под залп, они дальше идут. Уже тогда ствольная артиллерия, они прицелятся и – чик! (Смеется.)

В 23-м полку какое время нужно было для перезарядки «катюш», чтобы дать залп?

Залп дали… если снаряды недалеко находятся… подносчики… в расчете 7 человек. Минут 10 между залпами. А так? Зарядишь залп, там, может, между залпами часа 2 нет необходимости стрелять. И стоишь наготове.

А в 86-м время между залпами какое было обычно?

А там – в зависимости от обстановки. Залп дашь, и, может, сутки нет необходимости стрелять.

А если надо 4 залпа дать? При наступлении на Берлин разве вы 1 залп давали?

Обычно делали так при наступлении. Там же много было ракетных частей «катюш». Дали залп – уехали на запасную огневую позицию, там зарядили. Потом с запасной ОП дали залп – на прежнюю позицию переехали, когда отбомбили. Или на запасную… иногда просто с площадки откроешь огонь. Зависит от цели, как что расположено.

На каких грузовиках были ваши установки в 23-м полку?

В 23-м на ЗИСах сначала были, потом на «студебеккерах». ЗИСы были на Северо-Западном, а под Сталинградом были «студебеккеры».

Как вы сравните ЗИС-6 и «студебеккер»?

Совершенно… большая разница. (Рассмеялся.) Они же вездеход – «Студебеккеры». И передний, и задний – ведущие, маневренные, надежные более. А ЗИС что: поедешь – он заглохнет, всякое бывало. Слабенькие они были.

Как часто с заряженными снарядами на направляющих совершали марш? Было такое?

Было сколько угодно. Обычно в наступлении эти вещи делаются. Вот мы к Кенигсбергу ехали, у нас заряжены установки были.

Больше 100 км наш дивизион с танками ехал. Там приехали, по Кенигсбергу залп дали, снова зарядили – и все, стоим с заряженными.

То есть с вами еще машины со снарядами ехали?

Там взвод боепитания был. На 1 залп везли, потому что без залпа нельзя было оставаться.

Какие чувства вы испытывали в боевой обстановке?

Выполнить приказ. (Посмеивается.) И все.

А страх?

А страх? Что страх? По первости вроде как было, а потом, когда люди стали гибнуть – я же говорю, что под Сталинградом все у нас погибли, я один остался – думаешь: «Тебя не сегодня, так завтра могут убить в любое время». Так что об этом как-то не думалось вообще. Думаться стало, когда конец войны был – вот тогда хотелось жить еще. (Со смехом.) Война-то кончается, надо еще пожить. А вначале, под Сталинградом, там о жизни вообще не думали. Вот под Берлином, когда Жуков готовил наступление, он дал «катюшам» эрэсовским… ну, может, и не он дал, а Богданов, командующий танковой армией. Мы 2 недели отдыхали перед штурмом; проверили нас по состоянию здоровья: меня, всех офицеров. Если у кого-то что-то нашли – в госпиталь отправляли. У меня нашли очаги на легких, хотели отправить в госпиталь, я говорю: «Да что я поеду, война скоро кончится». Я не поехал. Это в конце 44-го года у меня обнаружили очаги на легких. Когда война закончилась, у меня и каверны нашли кроме этого. А легкие у меня были как решето, все в дырах.

Лечился я в Германии, Украине, где служил 7 лет. В Львове лежал полгода в госпитале, там давали какой-то непаско. А потом новые лекарства появились – вот теперь лечат, уколы делают. В Львове начальник госпиталя был полковник, еврей. Меня покололи с месяц – о, да у тебя каверна наполовину уменьшилась. Давай меня еще с месяц колоть! Еще месяц покололи – каверна исчезла. Очаги-то остались, некоторые плотные сделались. Он был, я считаю … не от национальности зависит человек, а сам по себе. Хоть он был и еврей, а беспокоился за здоровье каждого человека. Он прямо сказал, когда я поступил: «Будешь пить, курить – ну, года 2 поживешь». А после войны кому охота умирать? Война кончилась! (Смеется.) Я бросил курить тогда, уже больше 50 лет не курю. Но вот когда отвыкал, лет 5 меня тянуло курить. На фронте я курил от папироски папироску. Залпы даешь – тут тебя бомбят, обстреливают. Думаешь: да, черт возьми, чтобы и не покурить перед смертью! Куришь. Я пачку махорки за день искуривал – вот и легкие получил, и простуда тут, все. Он сказал бросить курить – я бросил. Но стопочку по праздникам иногда выпиваю. Лет 5 меня тянуло курить, а лет 5 безразлично – кто курит, кто не курит. А вот после 10 лет кто курит – неприятно! Не могу переносить! (Смеется.) Вот еврей! И действительно, некоторые знакомые лежали – умерли, не бросили курить. Тот же диагноз был.

Что было самым страшным на войне?

Как сказать? В плен попасть самое страшное.

Каким было ваше отношение к врагу на той войне?

Уничтожить, чем больше, тем лучше. Потому что немцы… они что только не делали. Они же не считались ни с чем, как теперь этот в Грузии, Южной Осетии. Видите, что он там наделал? Так немцы так же делали.

Вы лично видели такие зверства?

Ну, мы все в боях были. Я уже после этого, после войны видал, рассказывали люди. Вот, например, в Украине я служил – Овруч, Коростень – в лагерях мы были, там деревня одна была. Эта деревня была занята немцами. Сгоняют мужиков, заставляют рыть траншеи, потом выводят женщин, детей перед траншеями, расстреливают немцы этих всех, сбрасывают туда. Некоторые наши сами тоже расстреливают, так немцы и их пристрелят, и туда же закопают. Вот так рассказывали. Гоптари деревня была, я там жил как офицер в лагерях. Там около станции такая траншея была, вся заполнена трупами. Украинцы сами рассказывали.

У вас было комсомольское воспитание. Советская пропаганда учила, что немецкий рабочий не будет воевать против социалистического государства. Вы до войны верили в это?

Какое-то было, да.

На фронте что с этим убеждением у вас происходило?

Все наоборот переменилось.

Вы можете вспомнить, что вы думали, чувствовали в связи с этой переменой?

Немцев надо разделить: население и армия. Две вещи разные. Я 3 года жил у немца – на квартире стоял после войны. Так у него отличная семья была,